ЧАСТЬ 2
ХОЖДЕНИЕ В ШТРАФНИКИ. ПАРИЖСКИЙ ТРИБУНАЛ.
О МОИХ ДУШЕВНЫХ ДРУЗЬЯХ - ЕДИНОМЫСЛАХ.
Александр Трифонович ТВАРДОВСКИЙ - штрафник издыхающей
власти.
Самый опасный дракон -
издыхающий (Восточная мудрость).
...Мое сотрудничество в журналах началась в тот день, когда я, в то время
студент МГУ, принес в Новый мир свою повесть о студентах-филологах,
не ведая, что вступил на заминированное поле. Хотя мог бы и догадаться,
когда здесь же узнал о приеме Сталиным комитета по премиям его имени...
Наверное, мне целесообразно рассказать о том, давно забытом. Ибо все это
вовсе не столько история моих литературных удач и неудач, а история нашей
культуры... Правда, я уж по многолетнеу опыту знаю, любую удачу инакомысла
гебисты немедля превратят в его неудачу. Любой плюс выдадут за минус,
чтоб инакомысла принизить: именно этому-то их и учили... Но...
собаки лают, господа, - а караван идет. У каждого свое дело.
Комитет по сталинским премиям выдвинул на высокую премию книгу Студенты
Юрия Трифонова, ученика Констанина Федина. Обсуждения прервал Бубеннов,
автор повести Белая береза: -Товарищ Сталин, - вскричала Белая
береза. - Трифонову давать премию нельзя. Поступая в Литинститут,
Трифонов обманул нас, скрыл, что его отец арестован КГБ...
Фадеев стал белым, как смерть. Сталин пыхнул трубкой, спросил холодно,
неторопливо, кем представлена книга, а, узнав, повернулся к члену редколлегии
Нового мира К. Федину. Тот медленно сползал со стула...
- Тылантлива ли кныга? - поинтересовался. - Тылантлива, считаете? - С
минуту молчал, оглядывая перепуганных писателей. - Ну, так пусть идет...
- Чего вдруг вылез Бубеннов? - позднее спросил я у старого писателя,
который, как и я, получал в Новом мире очередной кирпич
- рукопись для рецензирования.
- Стыдно говорить! Юра Трифонов полукровка, а харя Бубеннов, известно...
Вот так, господа хорошие!... Черносотенному роду нет переводу! Ну, как
тут не вспомнить еще раз нашу дорогую агентуру интернет-ФСБ!
Однако моей рукописи о студентах МГУ жизнь пока что улыбалась. Дома меня
ждало письмо от Константина Симонова, сообщавшего, что повесть принята
и увидит свет в ближайшем номере журнала.
Тут же отправился в Новый мир, где мне показали все рецезии
на Свирского, в том числе от Валентина Катаева, члена редколлегии журнала.
Я просмотрел его пометки в своей рукописи и обмер. Катаевские замечания
раз и навсегда отучили меня от привычно - приподнятой в те
годы газетной стилистики. На полях, в трех-четырех местах, размашисто,
красным карандашом, было начертано памятно, как выстрел: Сопли!,
Вопли! Снова сопли! И даже немыслимо многословно:
Сопли и вопли! У меня сердце упало. Однако в завершении -
выправить и - в печать!...
Но до печати, оказалось, было еще очень далеко. Начиналась
эпоха космополитического психоза предсмертных сталинских лет,
о чем рассказал подробно в книгах Заложники, и На Лобном
месте.
Признаться, опасался, отшвырнут, как котенка, попавшего под ноги. И вдруг,
вся эта эпоха вдруг! - телеграмма от Панферова. Печатаем!
- Разговаривал с Костей Симоновым на секретариате, - доверительно сообщил
Федор Иванович, увидев меня.. - Я забрал вас к себе...
Какие могли быть возражения?! И роман под названием Здравствуй,
Университет напечатан в журнале Октябрь, 1952 год,
N°N°1-2.
Пресса была хорошей, и это напрасно: я - молодой автор-солдат еще очень
мало что понимал о происходящем в годы предсмертного безумия вождя
и демиурга. В интернете ныне стоят осколки последней, более осмысленной
части этой книги. В заголовке ее дальнейшая судьба: Запрещенный
роман.
С Константином Симоновым близко не сходился: он был небожителем,
на сворке ЦК, зверем бросился на распятого Михаила Зощенко...
Александр Твардовский - совсем другое дело... Впервые понял, Александр
Трифонович ценит меня, как литератора, когда труды казахского классика
вернул в отдел прозы, а мне передал через своего зама Бориса Закса просто:
Природа у казаха написана прекрасно, а люди картонные. Пусть Свирский
пропишет людей... Я прописал, и казах получил свою медаль...
Понял, что он ценит меня и как личность, когда - после моих резких выступлений
в СП о государственном шовинизме - я был изгнан отовсюду. . А Твард (так
мы звали его) приказал своему отделу прозы (кажется, Инне Борисовой):
- Григория Свирского из списка внутренних рецензентов, кто
бы нам ни звонил, не вычеркивать. Так и не вычеркнули, кто бы ни звонил.
Ну, а то, что произошло далее , никто и предположить не мог...
К нам домой неожиданно пришла худющая маленькая Валя, дочь Твардовского,
несчастная, заплаканная, сказала, что отец умирает. И он просил меня срочно
передать Свирскому вот что...
К умиравшему Александру Твардовскому явился проститься член Политбюро.
Валя не назвала его имя, а мы не переспрашивали. Так было принято тогда
- если имя не говорят, - не переспрашивать...
Был у отца с членом Политбюро, поведала она, трудный мужицкий разговор.
Отец прервал гостя вопросом:
- А чего вы Свирского мучаете?
- А мы его не мучаем. Он говорит про нас то-то и то-то...
- Ничего он такого не говорит, - возразил Твардовский. - Это все ваши
стукачи придумывают.
- Нет, Трифоныч, - Свирский думает, что он один, а он не один...
И Твард, знавший, что жить ему осталось несколько дней, с неделю, не более,
вызывает в больницу дочь и отправляет ее к нам, чтобы предупредить Свирских:
либо возле них пригрелся стукач, которого они принимают за друга, либо
КГБ день и ночь прослушивает их телефон так же, как они прослушивали Новый
мир, годами накапливая для ЦК партии данные об антисоветской
сути журнала, чтоб нас угробить.
Что кстати и подтвердилось в самом начала перестройки, когда раскаявшийся
майор КГБ рассказал по московскому ТВ, как они налаживали всестороннее
прослушивание квартиры Григория Свирского...
Я до конца своих дней буду помнить этот глубоко сердечный поступок умиравшего
Твардовского, человека бесконечно мне дорогого. Умирал, а своих спасал...
Вся книга Григория Свирского
ШТРАФНИКИ
в отдельном окне
|