ЧАСТЬ 2
ХОЖДЕНИЕ В ШТРАФНИКИ. ПАРИЖСКИЙ ТРИБУНАЛ. О МОИХ ДУШЕВНЫХ ДРУЗЬЯХ - ЕДИНОМЫСЛАХ. Последний выстрел Вячеслава Кондратьева Я влюбился в Сашку неведомого мне ранее Вячеслава Кондратьева. Отправил автору письмо, пригласил в гости в Канаду, встречал в Торонтском аэропорту как родного. И немудрено. Место Сашки оставалось в советской литературе не занятым, писал Новый мир. Сашка появился и занял свое место. Вторая мировая война тема в СССР разрешенная без малого полвека. Что же это за удивительное место, которое до Сашки оказалось не занятым? Почему писатели его обходили? Боялись? Не видели?.. О чем повесть Сашка, в конце концов? Ползет Сашка по полю за валенками для ротного. На убитом немце приметил новые валенцы, сухие, вроде. Для себя бы не полез, пули так и порошат снег, так и порошат. Для себя бы ни-ни, а ротного жалко: попал в полынью, когда Волгу перемахивали... Еще не приблизились мы к главной теме, а от книги уж не оторвешься... Вячеслав Кондратьев участник страшных боев подо Ржевом в 1942-м, когда за каждую сожженную дотла деревеньку погибали порой десятки тысяч солдат, и окрестные поля были забиты подснежниками, как называли тогда эти навалы трупов местные жители. Я убит подо Ржевом... Не случайно Александр Твардовский избрал для своей смертной темы подмосковный городок Ржев, возле которого были ранены и будущий писатель Вячеслав Кондратьев, и его герой Сашка простодушный деревенский паренек, рядовой пехоты, над которым любой отделенный власть... Стягивает Сашка валенцы с убитого. Подснежники по всей роще раскиданы... Зимой лица их цвета не покойницкого, а оранжевого, прямо куклы, и потому Сашка брезговал не очень. Стонет раненый, оставленный на поле боя. Видывал Сашка помиравших от ран ребят, и всегда поражали Сашку их глаза посветлевшие какие-то, отрешенные, уже с того света будто бы... Умирали глаза раньше тела... Вот и у немца такие глаза, у пленного, который понял, что ведет его Сашка на расстрел. Патронов у Сашки не было. Дрался с этим немцем, как бывало в деревне, когда до зла доводили. ... Левой сбоку что есть силы ударил немца кулаком по виску, благо был тот без каски, а только в пилотке. Но удар не оглушил немца... И стал он под навалившимся на него Сашкой изворачиваться... Спасибо, ротный пособил, а то бы неизвестно чем кончилось. Немец оказался упорным, своей солдатской присяге верным, никаких показаний не давал, и комбат приказал Сашке, доставившему пленного: Немца в расход! И тут произошло нечто в советской литературе неслыханное. Сашка и представить себе не мог, что можно стрелять в безоружного. Партшкол Сашка не кончал. Газеты брал лишь на раскурку. Да и по языку его ясно, что из глубинки парень: утомный день, вспоминает. Не давал он себе послаби... Деревенская лексика, деревенские воспоминания, оттуда же и мораль: Лежачего не бьют... Не им это придумано, да и когда придумано? Раньше отцов-дедов это знали. Когда вел к комбату, увидел, как немец поежился от звука взводимого затвора, сказал наставительно: Чего боишься? Мы не вы... Не понял немец Сашку, и Сашка ударил себя в грудь: Мы... нихт шиссен тебя... Ферштеен? И вдруг в расход... Много, очень много видал Сашка смертей за это время проживи до ста лет, столько не увидишь но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании, и он пролепетал: Не могу я, товарищ капитан... Ну, не могу... Слово я ему давал, уже понимая, что это ни к чему, что все равно заставит его капитан свой приказ исполнить... Но, оказалось, Сашка и самого себя постиг не до конца. Не так-то просто превратить его, простодушного паренька, в карателя, который казнит и правых, и виноватых. Ординарец комбата, едва тот ушел, начал Сашку костерить, Сашка в ответ ему свое любимое словечко: Не суети... Что делать и как быть, Сашка еще не решил. Разные мысли метались, но ни одной стоящей. Может, встретится кто из начальства и приказ комбата отменит... Ничего-то пока Сашка не решил, но знал одно это еще в блиндаже, когда приказ повторял, в голове пронеслось, есть у него в душе заслон какой или преграда, переступить которую он не в силах... Народное сознание не принимает убийства беззащитного, сказал Вячеслав Кондратьев со всей силой своего таланта: простой человек скорее сам подставит себя под удар... И когда Сашка решил так бесповоротно, вроде спокойней стало, только покой этот покойницкий... Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все это кончилось. И немцу маята эта невпроворот, и Сашке... Чему быть, того не миновать, идет комбат решительным шагом, пистолет на ремне, застрелит Сашку и будет прав: не выполнил Сашка боевого приказа! Сашка не сник, не опустил глаза, а, ощутив вдруг, как отвердилось, окрепло в нем чувство собственной правоты, встретил взгляд капитана прямо, без страха, с отчаянной решимостью не уступить: Ну, что будешь делать?! Меня стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, все равно я правый, а не ты... Ну, стреляй... Ну!.. То ли оттого, что Сашка, а не кто иной пленил этого немца (а пленного той зимой порой и разведгруппы не ухватывали, потеряют половину людей, а немца нет как нет), то ли еще отчего (в психологию комбата автор не углублялся, что жаль), но только комбат... отвернул глаза и, к изумлению своего ординарца, пошел назад, бросив на ходу: Немца отвести в штаб бригады... У Сашки засекся голос ответить есть!, снял каску, обтер пот со лба и подумал, коли живой останется, день этот будет для него самым памятным, самым незабывным. Много и другого совершил Сашка и по долгу службы, и по дружбе, но чтоб на безоружного рука не поднялась такого в советской литературе за последние сорок лет не было. Это заметили почти все рецензенты, вспомнив Веньку Малышева из повести Нилина Жестокость, но запамятовав почему-то Эммануила Казакевича и его повесть Двое в степи. Конвойный Джурабаев из этой повести отказался стрелять в осужденного лейтенанта Огаркова, которого забыли при отступлении. Так и не убил, как ему разводящий ни намекал. Даже разделил со смертником кашу, принесенную только ему, часовому. Слепая механическая жестокость государства чужда и Сашке, и Джурабаеву, не воспринимается ими трудно ли представить себе, какова была все эти годы атмосфера в стране, если за сорок лет, от Двое в степи Казакевича в сороковых до Сашки Вяч. Кондратьева в восьмидесятых, никто на теме расправы с безоружным не задержался ни на миг... Сравни эти книги, читатель, и у тебя появится полное ощущение времени, которое с одинаковым бездушием уничтожало и своих, и чужих, отбросив за ненадобностью даже само представление о человечности. Правда бессмысленного побоища подо Ржевом долгие годы была скрыта от советского читателя. Был разрешен лишь горестный вздох Твардовского: Я убит подо Ржевом... Кондратьева эта война догнала полвека спустя... Немец не убил, бандит не тронул сам себя порешил. Из старого пистолета. Безысходность, говорят газеты, каждая трактуя безысходность по-своему. Правда как неприятие дней сегодняшних, властей нынешних, авторы, близкие Кондратьеву по духу как неприятие Кондратьевым тех путей, на которые поворачивает страна, никогда не знавшая свободы... Выбор пути дело труднейшее в стране, где даже цифры погибших и пропавших без вести на войне почти полвека считаются государственным секретом, и вместо них выдается, время от времени, лагерная липа: то семь миллионов осталось на поле боя, то двадцать, то двадцать шесть миллионов (последнее откровение), а по глухим дорогам раскиданы сотни тысяч, возможно, миллионы так и не захороненных солдат, и приходится властям обращаться за помощью к пионерам-тимуровцам и прочим энтузиастам, путешествующим по российскому захолустью... У каждого писателя, как у летчика, есть своя рекордная высота. Высота Вячеслава Кондратьева правда Сашки; правда отнюдь не только окопная, а глубоко и непримиримо враждебная всем российским диктаторам, которые уничтожали своих подданных миллионами... Так что видим, заступничество русского писателя Вячеслава Кондратьева и за Виктора Некрасова, выброшенного из страны, и за малые народы, которых травят изо всех углов, вовсе не случайность в его трудной биографии. И он сам, и его герой Сашка безоружного в обиду не дадут... США. 1988, 1998
|